Дорожка, дорожка…
У каждого рыболова свой излюбленный способ ловли. Что касается меня, то я предпочитаю дорожку. И нет лучшего места для ловли дорожкой, чем Селигер… Еще не совсем рассвело, еще висят, зацепившись за верхушки деревьев, клочья тумана, а рыболов уже выводит на плес лодку. За ее кормой тянется светлая капроновая леска, к концу которой привязана металлическая пластинка, оснащенная крючком. Мимо больших донных камней и голенастых водорослей, мимо светлых наносов песка и цветных россыпей гальки бежит, играет, словно живая рыбка, эта шустрая блесна. Но вот замечает ее щука и кидается к ней. Будто меч разрезает сизую озерную воду. До звона натягивается капроновая жилка. Держись, рыболов! Не так-то просто одолеть озерную хищницу.
Именно о такой схватке мечтаю я с той минуты, когда мы трое — я, Маша и Димка — сели в поезд Москва — Осташков. Наконец-то мы стоим на Осташковской пристани и ждем капитана речного такси. «Везет людям, с самим Колывановым едут!» — с завистью говорит кто-то. Мы толком еще не знаем, в чем именно нам везет, но радостно улыбаемся: хорошо начинается наша жизнь на Селигере — с первого же дня везет! Наконец появляется Колыванов. Быстро размещаемся в катере. Он без разбега срывается с места, и перед нами — Осташковский плес, Один поворот, другой, третий… десятый. Мелькает Городымля, и нет ее. Вдали уже светятся купола церквей и окна жилых домов Ниловой пустыни. А дальше снова синий простор. Снова крутые песчаные берега и темные еловые гривы, а на их фоне деревни и села, дощатые пристани и черные маленькие баньки. В любом месте можно разбить лагерь. Полно в окрестных лесах всяких грибов и ягод, в протоках и заводях нагуливающей жир рыбы. Но водитель речного такси ведет катер дальше — туда, где раскинулись деревни Залучье, Княжое, Свапуще, Картунь.
Навстречу нам несутся толпящиеся вдоль берега ярко-зеленые камыши и взметнувшиеся над ними громадные сосны Картунского бора. С каждой минутой все яростней ревет мотор. И вдруг — тишина. Катер плавно подходит к отмели. — Разгружайтесь! — негромко командует капитан. Мы выскакиваем на берег, И, не успев как следует оглядеться, решаем: это именно то место, о котором только можно мечтать. В густые заросли камыша вклинивается желтая песчаная отмель: горячий песок так и зовет распластаться на нем и бездумно глядеть в высокое небо. Сразу за отмелью начинается настоящий грибной лес. А прямо перед нами необъятный водный простор… Мы стоим и не можем оторвать глаз от необычной красоты.
— Успеете наглядеться, — говорит Колыванов и, закинув за плечи наш вещевой мешок, берет удочки и выходит на берег.
Разгрузка идет быстро. Колыванов по-хозяйски оглядывает имущество и как бы между прочим замечает:
— Палатки вот тут ставьте, выше — комар сожрет, а здесь его ветром сносит.
И только сейчас мы понимаем: действительно, нам повезло. Наш капитан вовсе не торопится в обратный путь. Напротив, он не спеша вытаскивает из кормового отсека небольшой топорик и уводит Димку с собой.
— А вы, — говорит он нам с Машей, — расчехлите па латки и заготовьте колышки для растяжек.
Проходит не так уж много времени, и на песчаном мысу вырастают две палатки.
— Ну, вроде все, — говорит Колыванов, быстро прыгает в катерок, включает мотор. Мгновение — и суденышко на середине плеса.
На побелевшем небе кое-где уже проступают крупные июльские звезды. Вот-вот по замутившимся, словно запотевшие зеркала, плесам поползет рыхлый комковатый туман. Мы разводим костер. Рвущееся вверх ярко-красное пламя раздвигает густые сизые сумерки. На Березовский плес опускается ночь. Наша первая ночь под открытым небом. А впереди — много таких ночей и дней, из которых пока прожит только один.
…Костер догорает. Лагерь спит. Только я никак не могу уснуть на новом месте. Откидываю полог палатки. Рука натыкается на что-то продолговатое, прохладное. Это блесна. Осторожно ощупываю ее, чтобы не напороться на крючок, и определяю — «Атом». В мои детские годы у блесен «имен» не было. Все блесны назывались отливками, независимо от их формы и размера. А теперь — «Девон», «Байкал», «Сестра», «Сибирская». И вот даже — «Атом»… В нашей деревне самые уловистые блесны делал Игнат Кузин — тихий мужик с длинным желтым лицом, учивший меня ловить рыбу дорожкой. Новые блесны Игнат Кузин обязательно опробовал и, если была необходимость, исправлял: изменял изгиб, убавлял или прибавлял вес… Обычно ранним утром мы шли к реке, доставали спрятанные в кустах весла и садились в плоскодонку.
— Греби, — говорил Кузин.
Сам он устраивался на корме и, привязав к льняному шнуру только что отлитую блесну, начинал опробование. Первое, что его интересовало, — правильно ли расположен у блесны центр тяжести, как блесна идет, каковы колебания ее. Кузин то увеличивал длину шнура, то уменьшал. При этом он командовал:
— Прибавь ходу… Еще!.. Тише… Совсем тихо. Меняя скорость лодки, он «слушал» блесну, проверял
по натяжению шнура, по доходившим до него часто еле приметным толчкам, как там, в речной глубине, она играет.
После испытаний начиналось самое интересное: Кузин учил меня ловить рыбу дорожкой. Учитель он был превосходный. Протягивая мне коробку с готовыми блеснами, он спрашивал:
— Какую сегодня ставить будем?
Я растерянно смотрел на сверкавшие серебром и золотом причудливо изогнутые куски металла и не знал, что сказать.
Кузин усмехался.
— Куда ж ты смотришь! Смотреть-то надо на небо. Вёдро — «золотую» ставь, морок — «серебряную». Понял?
— Понял, — отвечал я.
— Тогда объясни. Я молчал.
— Ничего ты, братец, не понял, — вздыхал Кузин и терпеливо объяснял мне еще раз, в какую погоду какой отливкой пользоваться, какую язь любит, а какую щука.
Когда лодка подходила к омуту, Кузин приказывал:
— Глубомер в руки!
Я быстро замерял глубину.
— Сколько?
— Четыре.
— Замерь еще. Сколько?
— Восемь.
— Объясни.
Я неловко дергал плечом и молчал.
— Тогда слушай. Идем краем ямы, той самой, какая нам нужна, — щуки тут проживают, нас с тобой дожидаются. А теперь смотри вон туда. Что видишь? Правильно, черная сосна. Без меня в пасмурный день с дорожкой поедешь, запомни: пройдешь сосну — лодку веди тихо. Верно? Я киваю.
— Ну то-то. А почему тихо? — Кузин уже не ждет, когда я отвечу. — Соображать надо: в ненастье рыба в глуби стоит. Быстро пойдешь — отливка подскочит, а тебе надо ее аккурат возле щучьей морды провести. Только тогда щука на твой крючок сядет. А то зря прогуляешься.
Обычно такие наставления Кузин заканчивал словами:
— В жор-то рыбу любой дурак поймает. Ты сумей ее в бесклевье добыть, когда она ни у кого не берет. Вот тогда ты для меня — рыболов…
Ночь долго водит меня по дорогам детства. Наконец я засыпаю. Мне кажется, что кто-то стучит деревянной колотушкой по чугунной доске, так гулко отдается в утреннем воздухе Димкин голос. Я выглядываю из палатки. Димка стоит по колено в воде и что-то кричит проезжающим мимо рыболовам. В ответ бородач показывает рыбу-невеличку, кажется щуку. Маша сидит на прибрежном камне и восхищенными глазами смотрит на утренний мир. Утро тихое, матово-серебряное. Над озером еще стоит рассеивающийся туман.
— Маша! Ну как? — спрашиваю я.
— О! О-о!
Димка поворачивается ко мне. На лице откровенная досада.
— Такую зорю пропустили! Какую они щуку отхватили!
— Наша не уйдет, — говорю я спокойно, хотя меня тоже охватывает нетерпение. — Поедем на вечернюю. А пока давай снасти подготовим. Тащи сюда мой ящик.
— Ящик? — Димка отводит глаза.
Я смотрю на него, боясь даже подумать о том, что случилось.
— Ты… ты не заезжал ко мне?1
Димка молчит.
Болван, как мог я понадеяться на него? Как мог поручить ему мои снасти, которые кропотливо отбирал в течение все долгой зимы, мои безотказные блесны, сделанные по чертежам лучших рыболовов, лески всех цветов и сечений, самодельный чудо-подсачек, буковые мотовильца, раздвижной багорик… И теперь ничего этого у меня нет. Я поехал на вокзал, чтобы сдать в багаж лодку, а его попросил зайти ко мне домой и захватить ящик с рыболовными принадлежностями. А он забыл или не успел.
— Понимаешь, — смущенно говорит Димка, — в самую последнюю минуту оказалось…
Я не желаю его слушать.
— Не понимаю, что ты так переживаешь, ведь у меня тоже есть снасти: блесны, жилки и все такое…
Его снасти!.. Я ухожу в лес, чтобы успокоиться. Набрав целый кузовок земляники, возвращаюсь в лагерь.
— Где там твои снасти?
Димка со всех ног бросается в палатку и несет потертый чемодан без ручки, в котором в беспорядке валяются перепутанные лески, заржавевшие крючки, погнутые блесны… Перебирая весь этот хлам, я снова вспоминаю об Игнате Кузине. Он говорил:
— Ты всегда должен помнить: изготовь снасти порядку требует. Дорожка не с блесны начинается и не со шнура. Ты сперва мотовильце вырежь, а тогда и дорожку налаживай. Без мотовильца тебе ни шнур, ни блесну крепить не к чему. Мотовильца в те далекие годы были трех видов: хорошо обструганная палка, на которую и наматывали шнур; большая катушка, вращающаяся на штыре, и, наконец, рамочки, крутящиеся на железном шпеньке. Кузин не признавал ни тех, ни других, ни третьих. Катушки и палки он браковал потому, что смотанный на них шнур при высыхании становился похожим на дверную пружину. При распуске он закручивался кольцами и путался. Рамочки же часто ломались. Мой учитель делал довольно простые и прочные мотовильца. Он брал березовую доску длиной сорок, шириной восемь-десять сантиметров. Стесывал у нее бока с таким расчетом, чтобы толщина доски посредине была около полутора сантиметров. На концах вырезал глубокие зарубки — и мотовильце готово. Потом шлифовал его шкуркой или стеклом, дважды покрывал олифой и красил масляной краской, непременно яркой — красной или синей.
Такое мотовильце никогда не ломалось. Если оно случайно попадало в воду, олифа предохраняла его от деформации, а яркая краска делала приметным — нарочно не потеряешь! Смотанная на него леска при роспуске не путалась.
— Ну-ка, — говорю я Димке, — там на отмели валяются какие-то красные рейки. Тащи их сюда.
Кое-как мы налаживаем снасти. О вечерней рыбалке, конечно, не может быть и речи: солнце уже садится. Я прибиваю к корме лодки с обеих сторон ивовые прутья с рогатками на концах. Завтра через каждую рогатку пропустим лески, к концам которых прикреплены блесны. Другие концы лесок, намотанные на дощечки-мотовильца, закрепим на дне лодки. Сантиметрах в двадцати от рогаток подвесим грузила. Под их тяжестью лески провиснут и будут в этом положении до тех пор, пока в семидесяти-восьмидесяти метрах от лодки в глубине не объявится щука, которую соблазнит блестящая металлическая рыбка-блесна. И как только щука схватит ее, грузило, висящее у нас на виду, подпрыгнет… Но у нас нет подвесов! Что ж, держать леску в зубах или наматывать на ухо, как это делали во времена Сабанеева? Решаем использовать в качестве подвесов спиннинговые грузила. Завтра возле них на корме будет сидеть Димка, я — на веслах. Вести лодку, тянущую за собой стометровые лески, не так просто. Одного усердия тут недостаточно… Да! Надо же еще подобрать хоть одну сносную блесну…
…Мы выходим на озеро в тот час, когда ночь уже кончилась, а утро еще не наступило. Я сижу на веслах, Димка устраивается на корме. Он не сводит глаз с грузил. Солнце уже довольно высоко над горизонтом, а у нас — ни одной поклевки.
— Вот тебе и Селигер, — ворчит Димка. — Разве это… — Левое грузило подскакивает вверх. Леска натягивается.
— Спокойно, — говорю я. — Только спокойно. Если леска ослабнет, все равно выбирай: щука часто обманывает — вместо того чтобы упираться, она идет к лодке…
Димка, вскочив на ноги, рывками выбирает леску.
— Спокойно, — повторяю я.
Но Димка уже ничего не слышит. Укрепленный на корме ивовый прут гнется и трещит.
— Сбрось леску с рогатки! — кричу я. Она может порваться, и тогда прощай все. Но взывать к Димке бесполезно. Не так часто приходится ему выводить крупную рыбу. Я начинаю табанить, чтобы уменьшить натяжение лески. Потом круто разворачиваю лодку, леска соскакивает с рогатки. И почти в то же мгновение метрах в пятнадцати от нас вскипает вода. Щука выскакивает из воды и, сверкнув в воздухе, уходит в глубину. Леска, выскользнув из Димкиных рук, быстро бежит за борт. Димка пытается схватить ее, но она, словно живая, увертывается от него. Наконец Димке удается поймать леску. Она тут же натягивается. Я снова начинаю табанить. Проходит минута-другая, и опять, теперь уже метрах в пяти от лодки, вскипает вода.
— Подсачек! — кричу я. — Бери ее в подсачек!
Но Димка, вместо того чтобы взять подсачек и подвести его под рыбу, с силой дергает на себя леску. Щука тяжело шлепается на дно лодки, прыгает, сбивая в клубок свободную леску.
— Здорово я ее! — говорит Димка, глядя с восхищением на все еще бьющуюся рыбину.
— Здорово, нечего сказать, теперь до вечера будем распутывать леску.
Но Димка сияет. Он поднимает щуку высоко над головой и показывает парню, сидящему в проплывавшей мимо лодке:
— Смотри! Пять килограммов, не меньше.
— Три, — спокойно замечает парень.
— Ты слышишь, — возмущается Димка. — Три! Удивительно, как люди умеют искажать истину.
— Ты прав, он исказил: в щуке не больше полутора килограммов.
Димка задыхается от негодования. Но я не даю ему раскрыть рта.
— Садись и распутывай.
Мы долго стоим посреди плеса и распутываем леску. Придав ей нормальный вид, снова трогаемся в путь. Проходим Дубки, дважды — Шиловский залив. Ни одной поклевки. Направляем лодку к тому месту, где взяла щука. Проходим метров двадцать по самому краю ямы, и снова слева от Димки подпрыгивает грузило. Он начинает быстро выбирать леску.
— Идет?
— Идет, — отвечает Димка. — Только я что-то никак не пойму…
— А ну, садись на весла.
Беру в руки снасть. Рыба действительно ведет себя странно: то начинает рваться и до звона натягивает леску, то вдруг замирает и без малейшего сопротивления дает себя тащить. Я теряюсь в догадках. Но вот леска опять ослабевает, я выбираю быстрее, еще быстрее… И вдруг в светлой воде появляется сверкающая, почти квадратная доска.
— Подсачек! — кричу я Димке.
Секунда — и в подсачке бьется большой лещ. Немудрено, что я не мог догадаться, какая попалась рыба. Ведь лещ никогда не берет блесну. Если бы мне кто-нибудь сказал, что поймал леща на блесну, я бы такого рыболова на смех поднял. А тут вот тебе — весь тройник у него в глотке. Лещ лежит перед нами. Ярко горит на солнце крупная золотисто-бурая чешуя. Судя по ее цвету и размеру, лещ прожил немало лет. Вволю погулял он по сизым озерным плесам. Может быть, водил он косяки на новые стоянки. И ни одна щука не решалась схватиться с ним. А ему самому, наверно, за долгую жизнь все наскучило: надоело сосать водоросли, охотиться за окуневой икрой и лакомиться линючими раками. Вот блесну и схватил! Принял ее за шуструю рыбешку и схватил — не крутись около старика, молода еще перед его глазами хвостом вертеть!.. И — попался.
— Вот это великан! Сколько в нем, как думаешь? Четыре! А? Три с половиной? — умоляюще спрашивает Димка. На этот раз я почему-то не хочу спорить.
И.Андреев
Альманах «Рыболов-спортсмен»
Смотрите также: